Неточные совпадения
Потом Лаврецкий перешел в гостиную и долго не выходил из нее: в этой комнате, где он так часто видал Лизу, живее возникал перед ним ее образ; ему казалось, что он чувствовал вокруг себя следы ее присутствия; но грусть о ней была томительна и не легка: в ней не было
тишины, навеваемой
смертью.
До приезда Женни старик жил, по собственному его выражению, отбившимся от стада зубром: у него было чисто, тепло и приютно, но только со
смерти жены у него было везде тихо и пусто.
Тишина этого домика не зналась со скукою, но и не знала оживления, которое снова внесла в него с собою Женни.
Ничто безмолвной
тишиныПустыни сей не возмущает,
И солнце с ясной вышины
Долину
смерти озаряет.
«Он тут, он любит… чего ж еще?»
Тишина блаженства,
тишина невозмутимой пристани, достигнутой цели, та небесная
тишина, которая и самой
смерти придает и смысл и красоту, наполнила ее всю своею божественной волной.
Лука. Это ничего! Это — перед
смертью… голубка. Ничего, милая! Ты — надейся… Вот, значит, помрешь, и будет тебе спокойно… ничего больше не надо будет, и бояться — нечего!
Тишина, спокой… лежи себе!
Смерть — она всё успокаивает… она для нас ласковая… Помрешь — отдохнешь, говорится… верно это, милая! Потому — где здесь отдохнуть человеку?
В последних два дня старик помышлял только о спасении души своей; он приготовлялся к
смерти; в эти два дня ни одно житейское помышление не входило в состав его мыслей; вместе с этим какая-то отрадная, неведомая до того
тишина воцарялась постепенно в душе его: он говорил теперь о
смерти так же спокойно, как о верном и вечном выздоровлении.
— Голубые сны вижу я… Понимаешь — всё будто голубое… Не только небо, а и земля, и деревья, и цветы, и травы — всё!
Тишина такая… Как будто и нет ничего, до того всё недвижимо… и всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца… И невозможно понять — есть ты или нет? Очень легко… Голубые сны — это перед
смертью.
Смерть отца ошеломила Фому и наполнила его странным ощущением: в душу ему влилась
тишина, — тяжелая, неподвижная
тишина, безответно поглощавшая все звуки жизни.
Он усиленно шевелился, дышал громко, кашлял, чтобы ничем не походить на покойника, окружал себя живым шумом звенящих пружин, шелестящего одеяла; и чтобы показать, что он совершенно жив, ни капельки не умер и далек от
смерти, как всякий другой человек, — громко и отрывисто басил в
тишине и одиночестве спальни...
Чтобы не верить в
смерть, нужно видеть и слышать вокруг себя обыкновенное: шаги, голоса, свет, щи из кислой капусты, а теперь все было необыкновенное, и эта
тишина, и этот мрак и сами по себе были уже как будто
смертью.
Несчастная! даже
смерть ее не пожалела; не придала ей — не говорю уже красоты, но даже той
тишины, умиленной и умилительной
тишины, которая так часто встречается на чертах усопших.
Аян медленно отошел, закрывая лицо. Он двигался тихо; тупая, жесткая боль росла в нем, наполняя отчаянием. Матрос прошел на корму: спуститься в каюты казалось ему риском — увидеть
смерть в полном разгуле, ряды трупов, брошенных на полу. Он осмотрелся; голубая
тишина бухты несколько ободрила его.
«Уйду. Вот возьму и уйду. Там
тишина, благолепие, смирение, а здесь… о господи!.. Ненавидят друг друга, клевещут, интригуют… Ну, положим, я свою каплю добра несу на пользу общую: кого надо, остерегу, предупрежу, открою глаза, наставлю на путь. Да ведь и о себе надо подумать когда-нибудь, смерть-то — она не ждет, и о своей душе надо порадеть, вот что!»
Когда же они были прочтены все до одной, Соня начинала молиться от себя, своими словами: «Боже Милостивый! Царица Небесная! Владычица! Батюшка Отче Никола! Сотворите чудо, исцелите отроковицу Наталию!» — трепещущим голосом твердила она. Две небольшие девочки молились здесь в
тишине угрюмого дортуара, а там, в маленькой лазаретной комнате, у белоснежной больничной койки несколько человек взрослых оспаривали у
смерти юную, готовую вырваться из хрупкого тельца жизнь…
Сырой утренний туман стлался на несколько вершков от земли, пронизывая девушку насквозь своей нездоровой влагой. Начиналась лихорадка. Дробно стучали зубы Милицы в то время, как все тело горело точно в огне. И сама радость избавления от
смерти, заполнившая ее еще в первую минуту свободы, теперь исчезла, померкла. Она делала страшные усилия над собой, чтобы подвигаться вперед в то время, как чуткое, напряженное ухо то и дело прислушивалось к окружающей лесной
тишине.
В тесной камере № 7 народу было много. Вера села на край грязных нар. В воздухе висела тяжело задумавшаяся
тишина ожидаемой
смерти. Только в углу всхлипывал отрыдавшийся женский голос.
Она счастливо вздохнула. У меня сердце стучало все сильнее. Я смотрел на нее. На серебристом фоне окна рисовались плечи, свет лампы играл искрами на серебряном поясе, и черная юбка облегала бедра. Со
смертью и
тишиною мутно мешалось молодое, стройное тело. Оно дышит жизнью, а каждую минуту может перейти в
смерть. И эта осененная
смертью жизнь сияла, как живая белизна тела в темном подземелье.
В больнице отец Илларион пробыл около месяца и отдал Богу душу. В квартире с отправления хозяина в больницу наступила прежняя
тишина.
Смерть мужа, несмотря на причиненное им за последний год ей горе, брань и даже побои, непритворно огорчила Марью Петровну.
Последовала такая же кратковременная
тишина, и за нею послышались раздирающие душу стоны раненых и утопавших, моливших о спасении или
смерти.
Не было над нею ни свечей, ни чтеца, и стояла кругом ненарушимая
тишина; и от этого мне показалось в первую минуту, что никто еще в доме не знает о
смерти — так одинока была она на своем ложе. Но тотчас же я понял, что все они действительно спят, и перестал думать о них. Это было не от недостатка сознания: наоборот, именно в этот час вернулось ко мне сознание более ясным, чем оно было когда-нибудь раньше. Нет, потому я перестал думать о людях, что они стали не нужны.